Галина ЧЕБУНИНА

Горсточку русских сослали...

Если вы посмотрите на карту Сибири, то легко отыщете «серпик» озера Байкал. «Ниточка», которая тянется от него к юго-западу, — главная водная артерия озера — река Селенга.
Пятьдесят километров живописнейших пейзажей по правому берегу Селенги от Улан-Удэ — и вы в старинном семейском селе Тарбагатай. Название это происходит от бурятского «тарбаган», что в переводе означает «сурок».
Этим же путем почти два с половиной века назад мои предки — старообрядцы — пришли на вечное поселение в эти леса, на эту песчаную землю с суровыми бесснежными зимами, жаркими засушливыми летами и вечными ветрами. Поселились они здесь большими семействами, кланами, прозвав себя за это «семейскими».

Когда-то мои предки жили в центральных и южных областях России, но после раскола в результате церковной реформы во избежание репрессий бежали за границу. Так они оказались в Польше, в местечках Стародубье и Ветка, принадлежащие ныне Белоруссии.

Польские паны выделили им земельные участки, и сюда потянулся беглый люд. Чуть позже пришедшая к власти Екатерина Вторая отобрала у Польши эти земли, принадлежавшие ранее России. Более ста тысяч старообрядцев вновь стали подданными Российской Империи.

Именно по распоряжению Екатерины семейские переселились в Сибирь, огромные территории которой пустовали. Границы с Китаем и Монголией охраняли казаки, на серебряных и золотых приисках работали каторжане. Всех надо было обеспечивать продовольствием. Эту задачу и возложила императрица на польских колонистов, как называли поначалу семейских.

Первая партия переселенцев прибыла в 1765 году в Тарбагатай. Перед ними лежали нетронутые земли, но семейские с таким рвением взялись за работу, что очень скоро прославились на всю губернию. По Сибири даже ходили слухи, что переселенцы и камень сделали плодородным.

Типичный дом в семейской деревне выглядел примерно так: в одной половине изба с русской печью, в другой — несколько горниц с голландскими печками, большие окна, тесовые крыши, на полах ковры собственного производства, крашеные столы и стулья, где-нибудь в углу английские столовые часы.

Женские наряды обычно темных, насыщенных тонов, без вышивок, украшенные яркими лентами и бусами. Мужская одежда — это широченные шаровары, рубашки до колен, пояса нарядные, шапки из лисы, украшенные многочисленными ленточками и кистями. Валенки красного цвета, с узорами. Верхняя одежда подбита соболями.

В воскресный день мужчины расхаживали в синих суконных кафтанах, женщины в душегрейках, в шелках с собольими воротниками, в кокошниках, словом, разодетые в пух.

Семейские не были затворниками. Они всегда стремились быть в курсе событий и поэтому запоем читали московские газеты.

От дома до плуга, от шапки до сапога, от коня до овцы — все показывало довольство и порядок. Семейские — народ сильный и здоровый. Крепость духа они поддерживали постоянным трудом и здоровой пищей. В мясоед ели говядину, в пост — рыбу. Гостей встречали столом, полным яств. Щи, ветчина, осетрина, пирожки со всевозможной начинкой.

Семейские не испытывали бедности и даже нажили очень достойное состояние продажей хлеба, зерна и муки. Китайцы по высокой цене покупали у них пшеницу, белизна которой не уступала муке московских калачей, а по вкусу и запаху даже лучшие французские булки не выдерживали конкуренцию с хлебом семейских.

Один генерал-губернатор той поры, побывавший в гостях у старообрядцев, писал: «По богатству и довольству поселян мне представлялось, что я в Америке, а не в Сибири. Жители управляли сами собой. Сами открыли сбыт своим произведениям и будут блаженствовать, пока люди бестолковые не станут вмешиваться в их дела, забывая, что устроенная община, сама управляющая в продолжение столетия, лучше всех посторонних понимает выгоду свою».

Вот в этой общине я и родилась. Поначалу такие слова, как «старина», «семейские», для меня ничего не значили. Я думала, что таких сел по России тысячи. Я просто росла, органично впитывая все происходящее вокруг.

Помню из далекого детства Пасху. Иду в новеньких ботинках, в руках — полная яиц корзинка для угощения знакомых и малознакомых дяденек, тетенек, ребятишек. Я знаю, что получу столько же, а может, и больше разноцветных, веселых, как игрушки, яиц. Потом буду бегать с пасхальными яичками весь день, катать их с горки по прокопанным в песке желобкам.

Помню, как идем на кладбище. Интересно, но жутковато, потому что слышен женский вой. На кладбищенском пригорке как бы распустились гигантские цветы. На самом деле, это бабы в сарафанах, распластавшись на могилках, голосят. С интересом вслушиваюсь в скребущую мелодию и слова.

Позже с подружками пытаемся воспроизвести похоронный обряд: делаем крестик, кутью из пшеницы, отпеваем, как умеем, и горько голосим над мертвой курицей. Потом, конечно, вся наша компания получает нагоняй от родителей: нельзя, грех.

Помню теток, сидящих в традиционных сарафанах за праздничным столом и громко распевающих на непонятном языке. Ни слова не понимаю!

Помню тетю Шуру и ее мужа дядю Садофея — высоких, статных. Они идут по улице. Дядя играет на гармошке, тетя поет. В руках у нее почему-то мята или пучок морковки. Неутомимые выдумщики и затейники, как у нас говорят, сгальщики — на каждом празднике желанные гости. Именно от тети Шуры я взяла высокую стать и походку, веселый нрав и умение петь.

Тетя Шура! Еще впереди то время, когда я буду стесняться Вас за то, что ходите в семейской одежке, молитесь перед тем, как сесть за стол, что употребляете просторечные слова, что в доме нашем угол полон икон и вообще все просто. Как же я горько раскаиваюсь в этом сейчас.

Что я еще помню? Везде распахнуты окошки и отсутствуют запоры на дверях. Степенные бородатые старики в косоворотках и ичигах сидят у ворот на домовине, приготовленной ими для собственных похорон. Прогретые солнцем, привольно текущие канавы, по которым так приятно побродить. Старинные мельницы у реки, конные дворы, копошащиеся в пыли куры и бесчисленные стаи гусей и уток на реке, индюки на крышах и заборах, большущие стада коров, овец и коз… Помню мой ужас перед огромным черным козлом, от которого прячусь в палисаднике.

Еще помню веселые шумные свадьбы. Впереди неестественной походкой идут молодожены, так сказать, со значением. Она разряжена, как новогодняя елка: вся в монистах, бусах, лентах, на голове огромный венок из бумажных цветов, на плечах шаль с кистями. Гости поют и лихо отплясывают. Все участники свадебной церемонии шумной гурьбой заходят то в один, то в другой дом.

С приходом советской власти исчезли обряды, иконы перенесли в дальний угол, на дверях появились замки. Прятали даже кур и гусей: вдруг украдут. Мельницы и конные дворы снесли, скотину вывели, покосы отобрали. Канавы, питающие их, занесло песком, пруды заилились.

Свадьбы стали скучными. Запели другие песни. Масленицу стали называть проводами зимы, а Троицу — праздником русской березки.

Поразительно: семейские, пройдя через столькие мытарства и при этом, сохраняя устои, стремительно теряли индивидуальность в годы советской власти. Такие понятия, как «крепость честного слова», «работа не за страх, а на совесть» обмелели настолько, что стали восприниматься с иронией.

Старинные иконы, книги, утварь, янтари, шелка меняли у купцов от науки за плитку чая, пластмассовые бусы или численник. Старообрядческие церкви, которых по Бурятии насчитывалось более семидесяти, были разрушены.

В Тарбагатайском Свято-Никольском кафедральном соборе служил епископ Иркутско-Амурский Афанасий. 14 октября 1937 года в праздник Покрова Пресвятой Богородицы через два часа после Божественной Литургии он был арестован.

Всех старообрядческих священнослужителей сослали в Хакасию. Известно, что одних расстреляли, других утопили в Енисее, третьи сгинули в лагерях.

Не избежал сей участи и мой дед Маркел Перфильевич. Семье врага народа лошадь не полагалась, поэтому домочадцы на себе возили дрова с крутого склона.

Чтобы выжить, мой папа девятилетним мальчиком пошел работать конюхом в колхоз. Однажды в грозовую ночь волки загрызли одиннадцать коней, и он оказался один в степи среди обезумевших от страха лошадей...

Рушили церкви те же семейские, из активистов, а бабы, стоя на коленях, громко выли. Чтобы заглушить их рев, «активисты-анчихристы», как их называли, колошматили по тазам и ведрам. Все иконы свезли в одну избу, а потом изготавливали из них табуреты и стулья.

В соседнем селе иконами обили клуб. В начале 50-х клуб сгорел. В суматохе, рискуя жизнью, люди спасали иконы и прятали, кто в пещерах, кто в могилах рядом с умершими.

Сколько же уникальных икон и старинных рукописных книг погибло тогда от вандализма! Прости им, Господи.

Старики пересказывают былое тихим голосом. С чувством какой-то высшей справедливости они говорят, что многие анчихристы померли-де не своей смертью. Хоть и отобрали они дома богатые, а как не имели погреба маломальского да хозяйства захудалого, так и не нажили ничего при новой власти.

А вот мой дядя был раскулачен и сослан с семьей ближе к Байкалу. Трудясь в поте лица, он снова зажил хорошо. Коль задерживали рабочим зарплату, он всегда давал в долг, приговаривая, чтобы возвращали теми же купюрами.

Во время войны семейские бедствовали пуще прежнего. Бабы по полям побирались: где мерзлой картошки добудут, где колосков. Председатель сельсовета лупцевал их за это бичом со свинцовыми гайками до тех пор, пока не уползут они от него или не обмочатся от боли. Он ходил под окнами и нюхал, не варят ли чего, а если варят — с какой стати. Умер тот председатель в конце 70-х, и ни один человек не пришел с ним проститься.

Похоронен на нашем кладбище детский доктор из дальней стороны, из Латвии. Никого у него не было, а могилка всегда ухожена, подкрашена, на Пасху полна яичек. Проходящий мимо обязательно пшенца подбросит, чтоб поминали птички доброго человека. А у того председателя дети и внуки есть, а заросла могилка полынью-бурьяном, и не найдешь. Так-то.

Постепенно выверенная веками, неторопливая, размеренная крестьянская жизнь, великая в своей простоте и мудрости, вернулась на нашу землю.

Сегодня семейских сел в Бурятии около сотни. Вы их сразу узнаете по крепким домам с широким подворьем и многочисленными постройками. Забор, ворота, баня, изба, палисадник, даже собачья будка — все разноцветное да с букетами, узорами, в коих специалисты угадывают украинские и белорусские мотивы.

Когда рухнули колхозы-совхозы, семейские без труда вернулись к единоличному хозяйствованию. Если руки, ноги есть, стыдно жить бедно. На наших огородах рядом с традиционными огурцами, луком, чесноком вы найдете фасоль, кукурузу и даже арбузы с дынями.

Семейские очень чистоплотны. Особенно перед Покровом и Пасхой генералят избы от крыши до последней ступеньки подпола, приговаривая, что к этим великим праздникам каждая щепка на дворе должна быть чисто вымыта.

Еще такая черта. Например, один хозяин купил спутниковую антенну. Будьте уверены, через год на доброй половине деревенских крыш будут красоваться «тарелки».

Живя на околице России, ревностно охраняя семейный уклад и веру, потомки старообрядцев сохранили традиционные русские особенности одежды, жилища, пищи, и, конечно, особую манеру распева старинных русских песен.

Они также впитали в себя многие польские, белорусские, украинские, бурятские элементы культуры и быта. Речь семейских — интересная смесь южнорусского, польско-белорусского и бурятского говоров.

Потомки старообрядцев хранят древние тексты обрядовых песен, причетов и заговоров. Искусство врачевания обычно передается по наследству по женской линии.

Лекарки применяют сотни трав и минералов, жир животных — медведя, собаки, барсука, кабарги. Они умеют вывих вправить и перелом сложить, голову «потрусить» и вылечить грыжу у ребенка, устранить испуг, сглаз и даже урос, то есть капризы.

Если вам доведется побывать на празднике в семейском доме, наверняка, вы услышите старинные русские песни. Обратите внимание на сложность многоголосого распева, на мастерство импровизации и высокие чистые голоса исполнителей. Бывает, гости расходятся недовольными: мало пели.

Какая-нибудь зачинщица начинает песню. Ее задача — удачно подобрать песню и взять правильный тон. Постепенно песня набирает мощь и превращается в удивительный музыкальный спектакль. У каждого певца в нем своя роль.

Начинает, обычно, средний голос. Следующий за ним высокий голос осуществляет захват. Его задача — выровнять напев. Примерно на четвертом куплете подключается подхват — более низкие голоса.

Опытные импровизаторы с каждой строчкой добавляют новые краски, слоговые вставки. В итоге у слушателей создается впечатление, что песня исполняется на незнакомом языке.

Распев песни уподобляется ручью, напев — течению реки, куда впадает ручей. Течение то сужается, то разливается и, в конце концов, находит спокойное завершение в едином октавном унисоне.

Песня закончена, и тут же начинается другая, третья. Играя свадьбу два-три дня, перепевают множество песен и строго следят за тем, чтобы ни одна песня не повторилась. Удивительно: откуда у простых крестьян такие прекрасные вокальные данные и музыкальный вкус?

Ученые-фольклористы говорят, что семейский распев — единственная дошедшая до наших дней форма национальной певческой культуры, в которой живут элементы русского средневекового церковно-певческого искусства.

Почему-то наши современники считают, что староверы замкнуты и поют только духовные стихи и молитвы. В репертуаре семейских исполнителей есть песни о несчастной любви, о тяжелой доле, песни тюрьмы и каторги, рекрутские, солдатские, шуточные, хороводные.

В двадцати километрах от Тарбагатая есть село Большой Куналей. Когда-то оно было хорошо известно в музыкальных кругах России: десятки лет там существовала уникальная школа для обучения мальчиков пению на клиросе. Альфред Шнитке и другие известные композиторы восхищались творчеством местных исполнителей. Есть даже поговорка: «Поехать в Куналей за песнями».

Народный хор, созданный в Большом Куналее в 1935 году, существует и поныне. Сегодня почти в каждом крупном селе Тарбагатайского района есть хор или детский фольклорный коллектив. Возможно, вы слышали об ансамбле «Судьбинушка», который стал лауреатом многих всероссийских и международных конкурсов.

Вот такой мой край. Я горжусь, что принадлежу к древнему роду староверов-семейских. Я горжусь предками за то, что они сохранили духовный стержень, любовь к труду и уникальную древнерусскую культуру, которая необходима не только мне, но и всей России.

«Мы должны быть благодарны старообрядчеству за то, в первую очередь, что на добрых три столетия оно продлило Русь в ее обычаях, верованиях, обрядах, песне, характере, устоях и лице. Эта служба, быть может, не меньше, чем защита отечества на поле брани», — писал Валентин Распутин.


Журнал «Русский Сувенир» №5.